|
Дед
Герой в летах, в окладе бороды,
Идёт по кромке вспененной воды,
В камнях свои прокладывая тропы.
Тут остановит берег, там – пейзаж.
У дедушки давно «пейзажный стаж»,
Да только чаще был пейзаж окопный.
Как будто в латах, в космах он седых –
И, слава Богу, ходит на своих,
И всё ещё как будто на подхвате.
Проверку полигонами прошёл,
И в лёгких воздух дышит – хорошо!
– Ах, что там, пропуск? Маску? Справку? – Нате!
За маской седины не прячет дед,
Безропотно потёртый документ
Протянет, как протянет ветку тополь.
Он отстоял когда-то Севастополь,
Да вот на пропуске о том печати нет.
Ну, нет так нет. Потрёт карман тугой.
…И камешки под дедовой ногой
Хрустят, как внуки сахарным печеньем
Хрустели, и когда-то развлечением
Из дедовых карманов извлечение
Его казалось. «Деда, дорогой!..» –
Все слышится, как камешки с откоса…
И всё ещё как будто в жизни сносно,
И жизни не желает он другой.
Сундуки
…А были – внуки да сундуки,
Их много, и каждый внук
Из колыбели подрос и – в сундук –
Искать в нём тайну уставших рук,
Седых волос, немой тоски.
А там – добра немало,
Платков «рублёных» – навалом.
Ты их, когда не видел никто,
Брала, поминала и вновь раздавала.
Да только не уменьшались они,
Стопки белых, синих, чёрных,
С каймою и без, цветастых…
Сочтённых – за всяку подругу – платок,
Поплачешь, да сундучок – на крючок.
И пела ты: «…грядет в полунощи…»,
Терпеть и ждать отродясь научена.
– А что там, за крышкой дубовой?
– Лучшее, светлое, вечное, внученьки!»
Леденцы
Подели леденцы – потекут по
ладоням: дилинь-дилинь.
Детский смех – ливень густой,
мальчишеский топот – как ореховый хохот.
Грызть орешки – и не грустить.
Пешком до опушки – конфеты в горсти. – Угости!
И гаснет заря, леденцово блестя,
И тает август, тугой карамелью по елям стекая.
По ладоням стекает лето,
стеклянно дробясь.
Брось одну драгоценную
каплю клейкую – кликнет кукушка, и – две
другие стекут.
Вот – лето несут
В коробочке от леденцов. Окрести,
что осталось в горсти, да подели.
И тогда – ещё семь коробов наберёшь.
С тем и пойдёшь.
Август
1
Принять эту боль,
Растаять в зерне сгоревшем
Возможно ли будет,
Спустя десятины вёсен?
По бывшему лесу
Бредёт полоумный леший –
Он был председателем,
Женщиной на сенокосе…
Он – сгусток потерь, расставаний,
Горечи, казней.
Дымится невидимым дымом земля
Два месяца с лишним.
И лето – не лето теперь,
И праздник – не праздник,
И женщина в поле не косит теперь,
Но рыщет.
Границы свои расставит
Измотанный август,
Простой, в виде яблок и груш,
Он придёт и окажется – русским.
Взмахнув рукавом, разогнувшись,
Стоит как данность
Святой Серафим
На всё-таки всплывшем
«Курске».
2
В августе – звёзды остры,
гуще пучина.
В августе – двенадцать дней до беды,
когда уходят мужчины,
в глубь, в глубь,
Имена родных не спуская с губ.
Навек, навек.
В свой роковой отсек.
Аля
С незримой сцены всё кричат: «Алле!
Алле! Алле!..»
– А я всё слышу: «Аля!» …
Ходила ты по лагерной земле,
Но снилось иногда – в концертном зале.
В нехитром и досадном ремесле
Ты забывала всю несносность странствий
И юность, что затянута в петле,
И жалкие пейзажи Туруханска.
Бела как лебедь и несносна ночь:
Не новобрачных снов ждала – барачных.
На стенах набросать была не прочь
Графический орнамент веток мрачных.
В удушливом подобии кулис
Урок любви из несвобод получен.
Наверное, душа взлетала ввысь
От необъятной нежности паучьей.
***
Стоят рядочком корабли,
Игрушечный пират из трюма
То весел, то глядит угрюмо,
А ты – не трусь, а ты – плыви.
Тяни короткую верёвку,
Она не кончится. Пока
Удел твой – малая река.
Спасательная рядом лодка –
Не пригодится пусть душе
Твоей она на этом свете.
Смотри, как лик пирата светел,
Он будет мастер добрых дел,
Когда поверишь ты в него,
Вытягивая из пучины.
Какие сны тебя учили
Надежде более всего?
И ты идёшь, и тянешь ты!
Уходят сказки кораблями.
Ты меришь эту жизнь не днями,
Но глубиною простоты.
Улыбка вдруг из-под ресниц
Пиратской искоркой взметнётся.
Ты в образе первопроходца
Мне даришь стопочку страниц.
***
Наготове душа – да бывает ли так?!
Выбривает ноябрь всё заветное наголо.
Эта осень особенно с нами люта.
Наливаются горести буйными злаками.
Запиши моё имя на этом листке,
Пусть и я оторвусь, над собою не сжалившись.
Снова влажные капли на чёрном платке
И беспомощный взгляд на ребят уезжающих.
Не молитва и даже не горечь внутри,
Вырастают кресты, под крестами – родимые.
Ноябри – будто сороковины, смотри,
Как корявы слова и объятия мнимые.
Больше смерти с собой ничего не возьмёшь.
Остывают посевы на бороздах выспренных.
Не хочу признавать, что и ты здесь пройдёшь,
Если это так просто, то строки – бессмысленны.
Чёрных сосен негласный несносен устав:
«Завершается всё, даже муки родильные».
Вырастают кресты, остывают уста,
Целованьем последним согреться бессильные.
Коля
Выжив после танкового боя,
Не сдалось родное деревцо,
И луганский мальчик из детдома –
Это новый Николай Рубцов.
Ветром надувается рубашка,
Сноса нет, нерасторжима связь.
Коля петь захочет о ромашках,
Над тетрадкой школьной наклонясь.
Жизнь пройдёт, гармонь своим уроком
И страдать научит, и терпеть.
Отзовётся Коле Заволокин –
Одному всех бед не перепеть.
Слышишь, гулкой песней кто-то славит
Мира долгожданного творцов?
Ветер это? Мальчик? Или память?
Или снова – Николай Рубцов?..
***
Раздаёт весна ордена,
Звёзды светятся в ветках сада.
Мне понятна отчаянная весна
Тютчева и Мачадо.
Грузовик, на стекле – колобок,
Добрый, мудрый рисунок детский.
– Ты катись, от беды недалёк,
Ты сумей вернуться, отец мой.
– Догоню, – прокричу, – доберусь,
Успокой-водою умоюсь.
Белым соколом обернусь,
Сяду лихо в тамбовский поезд…
Город тонет в потоках стрел,
Превращающихся в колосья.
Сыну завтра исполнится восемь.
Я приехать живым успел.
95
Дал Господь вам молодость –
С годом этим справиться.
На вешалке модное
Мне на праздник платьице.
Молоды родители,
Неплохие отпрыски.
Вести с телевидения –
Все в бессрочном отпуске.
Май в звонках и встрясках.
Первый класс окончен.
Как же всё напрасно,
Как же всё непрочно!
Папы безработные,
Сто рублей помятые.
Лето Господнее,
Девяносто пятое.
***
1
Снег по весне рыхлеет,
сдавая свои обязательства.
По снегу идёт Рытхэу,
книжку несёт в издательство.
Строки в ладонях – ягодами,
Ягод – как лет – много,
Бьются слова ярые,
Круче оленьего рога.
Добрый урок смирения –
Жить, не нуждаясь в лишнем,
Хлебы вкушать без варения –
Тем будут слаще вишни.
2
Тайную рою канавку
Лодке с чертами любимого.
Всё ещё жду доставку
Жизненно необходимого.
Если решишься на плавание,
Стану надёжнее якоря.
Оленихой седоглавою
Губы целую ягелю.
***
Ночные ткани впитывают важное,
Всей плотью принимая, берегут
Моих ладоней состраданье влажное
И сирый, покосившийся уют.
Так жить и жить, в покорности, в поклоне,
Как серафимы в хижины идут…
Я загадаю: пусть река с затоном,
С ромашковым не стоптанным бутоном
На сто веков меня переживут.
Здесь, у реки – послушай – гимна пение,
Здесь россыпь рос, победа СВО
И самое святое возвращенье –
Здесь возвращенье сына моего!
***
Бродяга, судьбу проклиная…
— Вот это виды! Каково! –
Котомка с буквой «V» заплечная.
Бродяга, дав чистосердечное,
Идёт с сумой на СВО.
На автотрассе «Еланцы»,
Вблизи Куркутского залива
Высматривает перспективу
Для тех, кто наложил в штанцы.
Они – «особый контингент».
Вновь актуальны «ОзерЛаги».
Двухцветные облезли стяги –
Не тот пошёл «интеллигент».
Не поп, не Ваня, не Эфрон,
За что боролся – хрен узнает.
Он, видно, перепутал фронт,
А правда вышла – не смешная.
А правда – наша! На крови.
Запомни, если кто не знает.
Идет бродяга с буквой «V»,
судьбу и «ридну» проклиная.
Колчак в Иркутске
Из года в год течёт река,
Как до расстрела Колчака.
Суровый миф ли? Правда злая?
Но я жила, того не зная.
Верховный бронзовый герой,
Близ Знаменского, в «сухопутке»,
Он двадцать лет глядит иркутке
В глаза, и медный взгляд тяжёл.
Пусть твой не кончится поход,
И я свою не ставлю точку –
Есть сын, и может, будет дочка,
и в честь тебя свечу зажжёт.
О нерпах и вербах
Хочу уехать из высотки,
Чтоб поселиться возле сопки
И там молиться об усопших,
Досматривать их сны.
И посадить в их память вербу,
Пушистую, как дочка нерпы,
И добрую, как сын.
Белеет верба в день субботы
На сопке, словно возле грота.
О ней, о ней в своем блокноте
Напишет Блок!
Страстной недели ночь шестая.
На полке книг – Юван Шесталов.
А на кроватке, как белёк,
Пасхальный дремлет мой сынок.
***
Сын заснул с капризами, за полночь –
Я всё пела, пела с хрипотцой.
И тогда пришёл ко мне на помощь
Грустный мальчик, Николай Рубцов.
Каждый шаг ко сну ребенка – бдение,
Взгорье, холм, покатый бугорок.
И какие тихие видения
Ты тогда для встречи приберёг?
Сёмушку, Николу и Алёшеньку
Успокоить некому порой,
Сны их под завалами раскрошены,
Смыты не морской – взрывной волной.
Спи, сынок, учусь скрывать тревоги я,
И лишь с книгой ими я делюсь.
Вот глядит опять она, убогая,
Со страниц, моя Святая Русь,
Где всё больше колыбелек брошенных
И до срока выросших парней:
Николаев, Сёмушек, Алёшенек –
Из гранита, бронзы и камней.
В изголовье ставлю я иконку.
Спи, мой сын, Россия велика.
Спишь под одеялом ты суконным,
И Сухона – движется река…
Ноет сердце, как ребёнок крутится,
Рвётся, как в траве речная нить.
Рвётся сердце – мальчика приютского,
Коленьку,
усыновить.
Плач медведицы
Я – Медведица, согнутая спина,
В лапах сжала золото руна.
Улица-страдалица вздохнёт,
Сына-медвежонка уведёт.
В лапах – свиток рунный, как луной
Ниткой он повязан золотой.
Сыну на прощание вручу
И по-матерински проворчу:
– Вечно бродишь, только лишь подрос.
Для кого же берег, лес и плёс?..
Для кого колосьев спелый дух? –
Неспокоен материнский нюх.
Я ищу, я путаюсь в следах,
В кем-то перерубленных садах –
Нет, не ты рубил тот сад, сынок,
Ты – не мог!
Ты – пещерный, скромный, добр душой,
Вечно юный, навсегда – большой.
Бурный норов, а душа полна
Золотом небесного руна.
Гонят со двора нежданный дар:
– Нюркиных курей вчера задрал!..
Я-то знаю, это был не ты,
Ты – хотел нести им доброты.
Камень и капкан тебе. И крест.
Для руна не хватит в душах мест.
|
