Владимир Белошеев (Владимир Победа)
Скрепка
Рассказ
Скрепка – так прозвали местные наше здание за металлический блеск фасада. Но мне кажется скорее за уродливость форм. Девичья плавность оконных сводов на фоне мускульных бетонных перекрытий. Бронзовый скелет маркизы над входом и изогнутое крыло пристройки справа. Скрепка вся словно собрана из лишних частей, чужеродных органов.
Я принят младшим статистом. Каждое утро солнце преломляется на стене моего кабинета драгоценным камнем, и я не отвожу взгляда, раскрыв рот. Прячу от коллег свою находку, мое солнце, боюсь, засмеют.
Сил вытянуться нашей высотке не хватило. Куда исчезли строители, так и остается тайной. Только семнадцать пролетов и гребень недостроенной кирпичной стены. С закатом он вытягивается костлявой пятерней над деревьями и дорогой. Стая бродячих псов, что по обыкновению обхаживает здешние мусорные баки, сторонится тени. К вечеру, поджав хвосты, отступает в город.
Одного из замов, да об этом все потом говорили, сцапали на воровстве. Брал часто, но мало, отчего разбогатеть не вышло. Из объяснительной: «Думал, это поможет мне стать как все». Лишь рассмешил оперов из главка. Но трогать его не стали – мороки больше. Да он и умер в тот год. От нервов. Так баба Катя сказала – уборщица.
Окна скрепки выходят на парк, объездное шоссе и старое городское кладбище. Зимой могилы заметает снегом, осенью скомканной исписанной листвой. Старое кладбище, как всякий старик, силится не причинить соседям неудобств.
Я застал смену трех генеральных, восьми замов и это не считая и.о., двух главбухов и пачками девочки из приемной. Фирма четырежды меняла название и учредителей. Создавались новые отделы и забывались прежние. Росли и врастали в кресла сотрудники. Я пережил несчетные контроли налоговой и администрации. Внутренние проверки – те учинялись особенно искусно. Я продолжал работать и уже считался надежным, уже обзавелся в кабинете плотными жалюзи.
Здание оставалось недостроенным, когда наша фирма заехала. Цокольный этаж был за собственником. Там бесхозно просторный холл с кофейными аппаратами и служба режима. Последний этаж многие годы без арендатора, да там и сейчас никого. Какое-то время собственник боролся с частыми протечками кровли, но потом, кажется, сдался или просто потерял к сооружению интерес. И словно почуяв предательство, изогнутое крыло справа от входа, там, где конференц-зал, вздыбилось как древесный нарост. Его огородили забором, но после заколотили досками окончательно.
Со временем в кабинетах здание тоже прозвали скрепкой. Она стала единственным, что объединило коллег, что придало общую форму. По обыкновению к концу квартала, в пик отчетных дат иные листки разлетались, но на их место менеджмент тут же находил новые, и те крепко ложились на стол. Под скрепку.
Меня отмечают всё чаще. Ставят в пример. Доска почета, заслуженный, признанный. Так меня сделали тем, кто живет страхом – а что еще я умею? И я держался за свои почести и за свой страх, пока рядом не осталось никого, кто бы помнил меня мальчишкой, что прячет в кабинете солнце.
Сегодня эти смотрят на меня с презрением, как на скрепку – кто этот лишний изогнутый в дугу старик, недостроенный человек, не ставший даже главой отдела. Я все тот же младший статист, что каждый день вновь делает свое дело. Я смотрю сны. За всех, кто клацает по клавиатуре, готовит презентации и проекты. За тех, кто изобретает документы пачками и вычитывает их до ночи. Я смотрю длинные, шумные и пестрые сны. А потом раскладываю их на цифры в таблицы и подаю именными папками с нарастающим итогом.
Этим вечером гребень на макушке скрепки впервые робко, словно прощаясь, качнулся. Псы заметили это и привычно не ушли на ночь в город. Радио предупредило о северном порывистом ветре и попросило соблюдать осторожность. Сережа из службы режима глубоко за полночь сделал в журнале запись: «На улице, со стороны мусорных баков произошел шум и грохот. Затем вой и писк». Но кто же выйдет в темноту, когда рядом кладбище, пусть и брошенное.
Утром из груды кирпича Сережа извлек несколько дохлых псов. Их позже забрал мусоровоз. Еще Сережа задрал голову и убедился – семнадцать пролетов, в общем не считая гребня, скрепка цела. Еще в то утро офис не досчитался коллеги. На кабинете его висело «Должность младшего статиста сокращена». Но уже к обеду табличку сменили, и баланс сотрудников был восстановлен.
Дама
Рассказ
Дочка. Я потерял здесь дочку. Мою малышку. И если я сейчас в лесу, потерялась она, видимо, где-то тоже в лесу. Но как? При всем желании здесь и спрятаться негде. Бледно-кофейный кустарник по колено и редкие кривые деревца в пояс. Иссохший мох, ягоды да камни. Выбеленные валуны торчат из земли словно надгробья. И сколько хватает взгляда, всюду это бескрайнее кладбище. «Дочка, доченька!» – крик цепляется за изогнутые крючки веток и вновь тишина. Деревья молчат. Кусты и ветки под ногами хрустят приглушенно, точно солома. Дочка, доченька! Крик снова тонет в этих уродливых черных деревьях. Но где же эхо?
Я потерял свою дочь и бреду по лесу, не знаю дня и направления. Что если она спряталась? Хочется верить этому. От мыслей таких на мгновенье спокойно, но снова кричу, зову по имени. Не отзывается. Я потерял дочку. Ее нет нигде.
Впервые в этом лесу слышу отчётливый громкий звук. Он раздается из-за холма. Стук поезда, или перекаты камней горной реки. Дочка могла уйти на звук, а потому иду на звук тоже. Сбегаю по песчаному скату холма. Ноги вязнут. Не упасть бы. Здесь звук теряется и вновь эта странная ноющая тишина.
У подножья оказываюсь на краю небольшого поселка. Горсть безликих глиняных домиков, перекрестье улиц и пышные кусты сирени. Алые и синие, такие сочные, что душный их запах ощутим всюду. Место кажется знакомым, но я не бывал здесь прежде. Впрочем, может оказаться, что всякий поселок у холма, походит на другой такой же. Дочка могла пройти здесь. Возможно, она нашла приют в здешних стенах. Мне следует спешить, и я ступаю на улицу мощеную кирпичом. Солнце за спиной клонится к закату. День прошел незаметно. Моя тень широкой полосой падает на двух мальчишек, что возятся с велосипедом. Те вздрагивают, запрокинув головы, и жмутся к стене.
– Вам незачем бояться, – хочу улыбнуться, но мышцы лица не слушаются, и я лишь показываю зубы. Взгляды мальчишек, в них проявляется любопытство. Я подмечаю это и продолжаю:
– Вы видели здесь мою дочку, мою девочку? Мы должно быть потерялись в лесу, и она могла выйти к вам.
– Все девочки на главной площади, – звонко отвечает мальчишка и его перебивает другой. – День ярмарки, сегодня все на главной площади. Вы разве не за этим пришли?
Ну, конечно. Ярмарка. Мы могли договориться с дочкой встретиться здесь. Я просто забыл. Вероятно, я болен. И эта странная тишина кругом, и забывчивость, все следствие моей болезни.
Я прохожу несколько домов и останавливаюсь у деревянной резной изгороди. Кусты сирени здесь особенно хороши. Я погружаю лицо в соцветия и глубоко и медленно вдыхаю. Липкий запах через гортань заполняет меня и ноги подкашиваются пьяно.
– Ты ко мне? – окликает девушка. Она стоит на крыльце и в руке деревянная кадка стиранного тряпья. Ночная сорочка неприлично глубоко расстегнута. Черная лоснящаяся прядь падает на тонкий нос, и она игриво откидывает ее свободной рукой. А потом быстро и много говорит. Дурман сирени еще пьянит и слова ее цепляются слогами, сращиваются и образуют чудаковатые сочетания и звуки. Не понимаю ни одного слова, но еще стою, жду пока можно будет спросить про дочку. Эта девушка могла видеть ее. Но чем дольше стою, тем меньше могу вспомнить. Образ дочки плывет и теряется. Я цепляю его подушечками пальцев, но образ туманом проходит сквозь и растворяется. Теперь передо мной лишь эта девушка. Ее узкие тонкие губы, длинная пульсирующая шея, изумрудно-зеленые глаза. Она красива по-колдовски и слишком неотразимая.
Я делаю над собой усилие и прячу руки в карманы. Складываю пальцы дулями, как учила бабушка, пока была жива. Говорила, это спасет от сглаза ведьмы. И это срабатывает. Вновь обрушивается тишина. Я быстро шагаю в сторону главной площади и оборачиваюсь лишь раз, чего, конечно, делать не стоило. Девушка уже у ограды. Там, где мгновение назад я вдыхал сирень. Лицо ее делается напряженным и острым, словно она силиться что-то вспомнить. Я только теперь замечаю. Босые ее ноги едва касаются брусчатки. Я зажмуриваюсь и бегу.
Главная площадь заставлена торговыми рядами. Она оглушает и обдает красками. Пестрые наряды, домашняя утварь, румяные пироги. Продавцы надрываются, зазывают и нахваливают товар. Ошалевший народ галдит, кричит, давит и толкается. Со стороны поселение кажется куда скромнее, и откуда столько людей. «Дочка, доченька», – но мой крик теряется в общем веселье. Уличные музыканты заводят хоровод. Мужики и бабы с криками и улюлюканьем пускаются кружить. Знакомое лицо в толпе зевак. Показалось? Нет же. Вот, снова. Знакомое лицо. Расталкиваю мужиков. Да пропустите же. Пустите. Окликаю. Она поворачивается и узнает меня. Улыбается и я едва сдерживаю подступивший горький комок. Моя бабушка стоит напротив точно такая, как на фото в серванте, где она в яркой косынке и с букетом пышных снежных астр. То фото сделали в кухне ее квартиры. Примерно за год до смерти. Она улыбалась, и миллион морщинок на лице складывался в идеальный, завораживающий узор. Такой иногда ловишь на стекле слепящим январским утром. Прижимаюсь и опускаю на плечо голову.
– Прости, ба, – всхлипываю. – Я потерял твою правнучку, нашу девочку. Никак не могу найти.
– Дочку? И как же ее звали?
– Та ведьма, – жалуюсь. – Она обокрала меня. Образ дочки пропал. А может я болен? Совсем ничего не помню.
– Внучек, – бабушка кладет ладонь мне на щеку, и я чувствую знакомое прикосновение сухих нежных пальцев. Меня обдает приятный успокаивающий жар. – У тебя еще не было доченьки.
Я отпускаю ее и отвожу взгляд.
– Ты обознался, ведь девочка, что силился сегодня найти, это коварная дама – костлявая старуха с клюкой, и вам пока рано видеться. Встреча далеко впереди. Я пришла сказать, чтоб ты не торопил ее.
Снова кладу голову ей на плечо, но уже не ощущаю прикосновений. В ушах нарастает гул.
– Скажи, а мой сон, – спешу узнать, но бабушка кладет ладонь мне на лицо.
– Не торопи встречу, внучек. Сны на четверг всегда пустые.
В свете фонаря
Рассказ
Более всего в кабинете директора меня поразило наличие умывальника. Потертый костюм Карла Семеновича, зажатая в его покрасневших пальцах перьевая ручка, вкрадчивые короткие фразы, что обычно доводили учителей до дрожи – все вмиг сделалось пустым. Я перестал кивать и с искренним удивлением, даже с изумлением изучал эту эмалированную снежную раковину.
За неполные девять лет учебы я часто видел задумчивость и некую отрешенность во взглядах тех ребят, кому довелось побывать у директора. «Уж не раковина ли была причиной той странной задумчивости», – рассуждал я.
– Дмитрий, тебе хорошо известны традиции и правила нашей гимназии. Драк я не потреплю. Учебный год только начался, а ты уже устроил нам ЧП. Хоть завтра могу перевести тебя в обычную школу, но на носу выпуск. Подумай, если завалишь год, наверстать времени уже не будет.
Шел сентябрь 98-ого и мой разношерстный 9-ый «В» был сплошь в прыщах и брекетах. В гимназии я общался в основном с Милем и Кастетом. У Миля была редкая фамилия, и все в классе, даже учителя звали его Миль. Кастет еще года два назад был Костылем, и момент его обращения в Кастета уже не припомню.
Из летних отпусков парни вернулись настоящими мужиками. На общей линейке в сентябре 98-ого Миль гордо выпячивал верхнюю губу, из которой в разные стороны, как лес после урагана, торчали редкие рыжие усики. Кастет же так раздался в плечах, что едва влез в свой школьный пиджак. Он задрал рукава до локтей и смотрелся очень круто. Я на их фоне выглядел мелким пятиклашкой, серым заморышем, отчего прятался в последних рядах.
Большую часть тех летних дней я провел за компом, но обсуждать игры с такими взрослыми теперь казалось нелепо. Потому на расспросы Миля об отпуске я отмолчался.
– Дмитрий, я не стану вызывать родителей или инспектора ПДН, хотя, конечно, мог бы. Но и ты должен пойти навстречу.
Я медленно отвел взгляд от раковины и без интереса уставился на пиджак Карла Семеновича. Верхняя пуговица казалась меньше других, да и по цвету была куда светлее.
– Я хочу, чтоб ты рассказал мне о драке, и обо всех причастных. Обещаю, это останется между нами. Я могу говорить с тобой, как с мужчиной?
«Как с мужчиной?» – повторил я про себя, и заинтересованно заглянул директору в глаза. Тот отвел взгляд и грузно поднялся.
Вчера я впервые по-настоящему подрался. Ну как подрался. По-настоящему серьезно получил. После уроков старшики не поделили что-то во дворе за гимназией. Из любопытства я полез в первые ряды и оказался чересчур близко. Попался, как говорят, под руку. Мне влетело чем-то под глаз. Я даже не заметил, кто врезал. Все произошло быстро и совсем не страшно, как казалось. И почти не больно.
Отец лишь хмыкнул и потрепал по плечу. Вот мама охала и вздыхала. Перед учебой она, наверное, час мазала меня жирными кремами из больших круглых банок, но уже в подъезде я все оттер. Плевал на платок и смазывал. В класс вошел, освещая дорогу ровненьким аккуратным фонарем цвета инжир.
Миль и Кастет выпали от восторга. Они пищали и подпрыгивали. Лезли обниматься, победно вскидывая мои руки, докучали расспросами, но рассказать я толком ничего не успел. Уже с первого урока математичка отправила меня к директору.
По коридору раскатисто прокатился звонок. Топот и гам гимназия выкрутила на полную так, что затряслись пол и стены. Еще звонок и вновь магическая тишина.
– Дима, – пропел директор убаюкивающим шепотом, – любой конфликт можно решить мирно. Так, с кем ты подрался?
Я почесал фингал и уставился в пол. Рассказать очень хотелось, но мне нечего было говорить. В какой-то момент пришла, как показалось, спасительная идея – сочинить. Но взглянув на директора понял, не смогу.
– Значит не выдашь. Ясно, и такое бывает, – директор стоял возле окна, заложив на груди руки. – Эти флаги у гимназии. Как думаешь, они для чего?
Из-за стола было не разглядеть, и я приподнял голову стараясь заглянуть через подоконник. Я вспомнил, справа от крыльца торчали три металлических прута, выкрашенные в белый. Несколько лет назад там появились флаги. Степнов Митя из 11-ого «В», тот, что с огромным шрамом во всю щеку, изловчился как-то и стянул один. Его конечно вычислили. Был скандал, и отчим его в тот день кивал, извиняясь, весь красный и мокрый.
– Да ты подойди, взгляни, – Карл Семенович впервые улыбнулся.
Я скрипнул стулом и зашаркал к подоконнику. Цветные полотна развивались и хлопали на ветру. Из окна директорского кабинета они казались громадными и величественными, и я интуитивно и совсем неожиданно для себя вытянулся по струнке.
– Я ведь совсем не обязан был их вешать, но понял, что должен. Вот в чем штука. Поступок всегда верный, когда знаешь иначе никак.
– Мне все ясно, – соврал я и оглянулся на дверь. Карл Семенович ни за что не поверил бы, что я не знаю, кто поставил фонарь. Решил бы, что выгораживаю, вру. И я молчал. Шел второй урок. Я уже начал переживать, забрал ли кто мои тетради из класса математики в литературу.
– На сегодня хватит, – сдался Карл Семенович. – Сейчас моют полы. По коридорам не бегать.
Тетрадки остались в математике и мне пришлось вернуться. Любопытный «А» с нарастающим шуршанием изучал меня, пока я собирал вещи. Откровенно глазели и тыкали пальцами. Класс постепенно приходил в движение. Учителю стоило усилий вернуть тишину, и теперь она, опустив подбородок в ладони, напряженно наблюдала за мной.
После уроков Кастет перехватил меня у гардероба. Звал за гаражи. Оказалось, они с Милем уже две недели курят.
– Миль, я говорю, Диман закашляет, – заладил Кастет. Он был так возбужден, весь находился в движении. – Поначалу першит. Дим, ты главное глубоко вдохни, а потом уже кашляй. Кашляют все поначалу. И Миль кашлял. Да, Миль? – Кастет двинул Миля в плечо и тот едва не опрокинулся. – Да, что с тобой?
Опустив низко голову с растопыренными усиками, Миль пялился на свои кроссовки:
– Наверное, парни, сегодня без меня. Чего-то не хочется сегодня.
Кастет закатил глаза и шумно выдохнул:
– Нам больше перепадёт.
У гаражей за гимназией оказалось грязно и сыро. Липкая узкая тропинка, была сплошь усеяна окурками и разноцветными жестяными банками. «Наверное так и должны выглядеть места, где впервые закуришь», – подумал я. Броская яркая пачка открылась с приятным щелчком. Кастет протянул ее мне. Внутри было две сигареты – целая и половинка.
– Бери эту, – решительно бросил Кастет. – Тебе ж все равно.
– Не буду хабарик, – оба моих деда курили, и я ни разу не видел, чтоб они раскуривали бычки.
– Ладно, – согласился Кастет. – Бери целую, но чур на двоих.
Я согласился и зажал фильтр губами.
– Чур не слюнявь. Я за тобой слюни курить не стану.
– Давай уже, поджигай, – сигарета держалась во рту инородным предметом. Я прикрыл глаза и вытянул губы навстречу пламени. Затем вдохнул глубоко и резко, как учил Кастет, и уже был готов задохнуться в кашле. Но ничего не произошло. Я вопросительно открыл глаза. Кастет замер. Зажигалка в его руке не горела. Со стороны дороги к нам шли старшики. Это была толпа неопределенного возраста. Косматые и крупные. Шумные и веселые. Вот только веселье это, не значило для нас ничего хорошего.
Я увидел, как Кастет нервно топчется, а потом он просто рванул. Бежал, оглядываясь, отчего дважды растянулся на сырой ржавой листве. Старшики свистели ему вслед и улюлюкали, как на охоте, но гнаться не стали.
– Микраж? Район? – закружило вокруг. – Чо в карманах? – меня обступало плотное однородное кольцо, от которого кисло пахло табаком и пивом. Я крутил головой, но так и не смог понять, кто спрашивает. Казалось, толпа звучит общим сиплым басом. До того, как из кольца вышел их главный, я успел различить силуэт Кастета. Тот на четвереньках карабкался вверх по склону, к гимназии. И я прикинул тогда: «Кастет, так плохо бегает, наверное, потому что курит. Если бы мы стартанули вместе, я легко обогнал его и был бы уже дома».
– Да угомонитесь, черти, – вплотную ко мне вышел парень с белым кривым шрамом во всю щеку, и безликая жуткая масса обрела лицо – это был Степнов Митя. На губе его красовалась свежая бурая ссадина. – Тебе вчера досталось из-за меня, но ты никому не сказал. – Он протянул руку, и я осторожно пожал. – Уважаю. Мужик!
Я кивнул. Мысли в голове завели хоровод. Кружились, мелькали и прыгали. Я не мог удержать ни одну из них.
– Для своих я Митяй. Есть покурить?
– Не курю, – едва не ляпнул я, но вовремя одернулся. – У меня одна, – я вынул изо рта сигарету и протянул Мите.
– Последнюю не возьму.
– Бери! – настоял я и отдал сигарету Митяю. – Я вроде как уже бросил.
Пьяные крики взволнованного соседа
Рассказ
Пьяные крики взволнованного соседа. Он всякий раз орет степным зверем, как оступится в невесомость:
– Второй раунд! Рубани эту тварь! С ноги! Уах-ха-ха!
Звон стекла. Видимо запустил в стену бутылкой. Снова давится пьяным истеричным смехом, срывающимся в икоту. Я опасаюсь этого парня, поскольку всякий раз встречаю его в подъезде в этом левитирующем состоянии. Никогда не здороваюсь. Мало ли на что он способен. Хотя пока ничего мне не сделал и животных любит – держит двух псин. Саблезубую подслеповатую таксу и вторую, похожую на шерстяного барана. Вот снова истошно скандирует, словно речовку с трибуны:
– Раз-мажь! Раз-мажь! Раз-мажь!
Какой-то тип, точно не здешний, устроил под окнами драку. Да так неудачно, вдали от фонаря, потому детали не разобрать.
К слову, стены в нашем доме не толще соседской таксы. Слышу соседку сверху. Как скрипят половицы, как она переминается у окна с ноги на ногу. Эту двухтонную крашеную в лиловый модницу в вечной енотовой шубе. Это она устроила из подъезда оранжерею, отчего теперь мошкара. С ней тоже здороваться опасаюсь. Разве она заговорит первой... Тогда приветливо киваю. Поддакиваю.
Что за зрелище устроил этот тип?! И что никто не выйдет, не вмешается? Как хлестко он лупит эту. Эту грязную помесь тряпья и волос. Ткань драки прыгает и совсем неясно, кто сжимается на асфальте. И за что он так? Не скажу, я не видел начала. И она ни крикнет, ни пискнет. Что же никто не вызовет в полицию?
Подключился сосед справа – «меломан» со стажем. Выкрутил громкость своего бумбокса на максимум. Избиение продолжается под мелодичное:
– Помнят твои руки…. О-у-о… Вестники разлуки, о-у-о!
Конечно, наш дом не элитный, но и трущобой назвать его не посмеют. Обычный район, простой двор и такой же дом. Ничего такого. Разве, соседи снизу – многодетная стая. Грамоту за рождаемость им вручал сам губернатор! Там шесть парнишек, погодки. Топают эти щенки слажено, как рота солдат. Я так и понял, под окном стряслось что-то – топот пропал. А он стихает в обед, либо если под окном интересное. Но уже поздний вечер.
Если никто не звонил полицию, наберу я. Невозможно! Сколько все будут на это смотреть!
А еще в одном окне испуганно и с замиранием сердца радовались: «А ведь хорошо, что бьют не меня», и от радости такой искренней слюна капала на пол. Постойте, да это же мое окно.