Олеся Тихонова (Софи Тоэ)
Семьдесят пять рублей
Рассказ
День начался как обычно. На телефоне сработал будильник. Альбина резким движением руки смахнула его со стола, и тот, упав на пол, отключился. «Пора вставать, – подумала она после нескольких секунд мучительных раздумий, – пора будить сына».
У Лёшки сегодня день рождения. Праздник! И сегодня мальчик сможет купить себе мороженое. Сам. Всё так, как его учила мама. А учила она Лёшку этому уже две недели.
В этом небольшом городке, куда они приезжали на лето, магазинов немного. В какой ни зайди, все продавцы тебя знают, а если ты пришёл в первый раз, то запомнят и в следующий раз на кассе спросят: «Вы к нам на всё лето?». А Лёшку и Альбину здесь знал практически весь город. Они – особенная семья. Мама очень любила своего сына, и это бросалось в глаза. И всегда будет бросаться. Особенно, когда тебя знает практически весь город. Альбину это смущало, но она ничего не могла с этим поделать. Такая уж она мама. Такой уж у неё сын. Единственный. Долгожданный.
И вот. Сегодняшний день начался.
– Лёшенька, пора вставать, – будила сына Альбина, мягко проводя рукой по его светлым растрёпанным волосам, – сегодня у тебя день рождения, родной!
Мальчик открыл глаза и тут же зажмурился от ярких солнечных лучей, гулявших по всей комнате и сообщавших о том, что утро в принципе уже давно прошло. Он закрыл ладошками лицо и сладко потянулся, желая ещё хотя бы немного полежать в кроватке. Отвернулся к стенке. Он так всегда делал, когда не хотел вставать, завтракать или чистить зубы. Отворачивался к стенке. Мама понимала Лёшку, поэтому ненадолго уходила в кухню, позволяя сыну настроиться на день.
Через полчаса мальчик всё-таки встал с кровати и пошлёпал в ванную умываться. Всё, как учила мама. Включил воду, взял в руки мыло, намочил, положил мыло обратно, смыл воду с рук, и пару раз плеснул себе в лицо. И пускай весь пол покрылся лужей, Лёшка умылся. Сам. Этим утром Альбина гордилась сыном. Потому что он научился умываться. Потому что она его любила.
Лёшка ел немного и выборочно. Поэтому на завтрак у него сегодня, как и всегда, была овсянка. Он привык есть овсянку, поэтому никакая другая каша ему не нравилась. Сок пил яблочный. Только яблочный. И если вдруг Лёшке наливали вишнёвый, то он отворачивался. К стенке. «Гурман»,– ласково говорила мама. «Избалованный ребёнок», – твердили окружающие, в первый раз увидев мальчика. Но у Лёшки свой взгляд на этот мир. Он ест выборочно и немного.
Позавтракали.
Альбина намыла посуду, вытерла стол, заправила свою и Лёшкину кровати, накормила Арчика – верного друга семьи; и Анфиску – просто гордую кошку, державшую в страхе если не весь дом, то Арчика однозначно. Всё это время мальчик играл. Возможно, он представлял себя рыбаком, потому что в руках у него была палочка и обмотанная на ней верёвка, делавшими любимую игрушку Лёшки похожей на удочку. Но рыбу мальчик никакую не выловил. Потому что в руках у него была игрушка, да и кто такой рыбак он пока не знал.
Арчик – дурной, но добрый пудель. Анфиска – умная, но злобная британка. Оба любят Лёшку. Потому что он для них всегда маленький. Потому что он всегда отдаёт им колбасу. Но Анфиска злится на Арчика, потому что гулять с Лёшкой всегда выходит он и хозяйка. Впрочем, она гордая кошка, и это видно. А гордые кошки не показывают, что они ещё кого-то любят, кроме себя.
Сегодня особенный день для всех, поэтому Анфиска была злой вдвойне. Поэтому Арчику два раза от неё прилетело, пока мама собирала Лёшку на прогулку.
Вышли на улицу.
Лёшка, крепко сжимая мамину руку, уверенно шагал вперёд, а рядом шёл верный, но дурной пёс. Все, кто был хорошо знаком с Альбиной, идя навстречу, здоровались и, улыбаясь, говорили: «А Лёха то вырос! Вон какой большой стал!». Мама тоже улыбалась, ещё крепче сжимая руку сына, потому что он ещё маленький. И всегда останется маленьким. Для неё.
Лёшка шёл сутулясь, наклонив голову и, казалось, рассматривая землю. Как следопыт. Только без лупы, а с палочкой и намотанной на неё верёвкой в руках. Потому что он не следопыт. Потому что в руках он вертел любимую игрушку. По этому маршруту они ходили практически каждый день. Это было сделано для того, чтобы мальчик запомнил, как дойти до магазина. И он запомнил. Не сразу, но тем не менее. Ещё один повод гордиться сыном. Ещё одна возможность понять, что он растёт.
На футбольной площадке возле магазина играли дети. Гоняли мяч. Лёшка подбежал к ним. Мама осталась в стороне. Это она направила сына в надежде на то, что его примут в игру. Дети недоверчиво посмотрели на мальчика. Так обычно смотрят на того, кого считают ненормальным. Один даже отпустил в его сторону какую-то угарную шутку, над которой смеялись все, даже Лёха. Кроме Арчика. Кроме мамы. Она подошла к сыну и отвела его в сторону. «Никогда не смейся над собой, – прошептала она, – и не позволяй этого делать другим». Мальчик кивнул. В его ясном детском взгляде светилось понимание. Во всяком случае, Альбине хотелось это видеть.
Они подошли к магазину. Большому. Нет. Огромному по меркам этого маленького городка. Мама остановилась и посмотрела Лёшке в глаза. «Какие ясные, зелёные!», – восхитилась она про себя, но сыну сказала другое:
– Лёша, ты хочешь мороженое?
Мальчик согласно кивнул. Арчик радостно подпрыгнул. Потому что он тоже любил мороженое.
– Тогда зайди в магазин и купи пожалуйста два мороженых по семьдесят пять рублей, – чётко и практически по слогам произнесла Альбина, – всё как я тебя учила, хорошо?
Лёшка обрадовано замотал головой, и мама вложила в его ладонь деньги. Ровно сто пятьдесят рублей. Сын пошёл покупать мороженое. Сам.
Лёшка нашёл нужное мороженое. То, которое они покупали с мамой каждый раз, когда шли в магазин. Мороженое за семьдесят пять рублей. Настоящий пломбир. Он взял две упаковки и пошёл на кассу. Обогнул двух потенциальных покупателей, стоявших в очереди, и протянул мороженое кассирше. Та недовольно посмотрела на Лёшку, потом на людей, оказавшихся позади него и снисходительно улыбающихся.
– Такой взрослый амбал, и вперёд очереди лезет, – пробурчала она, пробивая мороженое.
Сегодня на кассе была новенькая. Настроение её было на нуле, хотя виду, конечно, она не показывала. Просто пробивала товары. И просто не знала Лёшку и его маму.
Мальчик уверенно и гордо протянул кассирше деньги. Сто пятьдесят рублей. Не больше, не меньше.
– Парень, с тебя сто пятьдесят четыре, – недовольно протянула кассирша.
Лёшка уставился на неё. Люди в очереди напряглись. Обычно это называют неловкой паузой, будто человек сморозил какую-то глупость при всех и неожиданно осознал это. Только тут никто не морозил глупость. Просто люди в очереди напряглись.
– Да продайте вы ему за сто пятьдесят, – вдруг сказала женщина, стоявшая позади, – я четыре доплачу.
Она крепко вцепилась в сумочку двумя руками и благожелательно кивнула в сторону мальчика. Соломенная шляпка явно делала её старше, нежели она была на самом деле. Так думали все в этом городе, кроме самой женщины.
– Он вообще-то уже взрослый парень, должен смотреть на ценник, – констатировала кассирша, – это мороженое с сегодняшнего дня стоит не семьдесят пять, а семьдесят семь!
Она повернулась к напуганному Лёшке и опять повторила:
– С вас ещё четыре рубля.
Но мальчик уже не слушал её. Он бросил на кассу деньги и выбежал из магазина. Без мороженого. Мама сидела недалеко на лавочке и ждала сына. Арчик сидел рядом. Лёшка подошёл к ней без мороженого и без денег. И заплакал. Так, словно у него отняли самое дорогое. Альбина успокаивала сына. Потому что она любила его. Любого.
В этот вечер Лёшка ел мороженое. За семьдесят семь рублей. Его купила мама. Потому что она любила сына. Потому что у него сегодня был день рождения. А это большой праздник!
Сегодня Лёшке исполнилось 16 лет.
Чёрный жук
Рассказ
Он барахтался на спине. Чёрный жук. Жучок. Перебирал лапками в воздухе, пытаясь ухватиться за что-нибудь, кроме воздуха. Он знал – если не сможет найти опору, чтобы перевернуться, то умрёт. Такова участь многих жучков, случайным образом оказавшихся на спине и не способных летать. Поэтому чёрный жук боролся.
– Нет смысла. Ты умрёшь, – констатировал голос сверху. Вернее, немного сбоку.
Жука и Макса разделял один только стол. Небольшой стол, за которым обедают. Или завтракают. Или ужинают. Не важно.
После не слишком жизнеутверждающих слов Макса чёрный жук замер. Будто прислушивался. А потом замолотил лапками по воздуху.
– Тебе всё равно не ухватиться ни за что, ты же видишь, – буркнул снова парень, тоскливо рассматривая наивное насекомое.
Но жук не слушал его. И, вероятно, был прав.
– Всё дело в том, что ты не пытаешься думать логически, – продолжал Макс, – ты надеешься на чудо, а это бессмысленно, понимаешь?
Парень почесал подбородок, ухмыляясь своим же словам. Перевёл взгляд с жука на подоконник, на котором, собственно, и барахтался несчастный. Блекло-розовая, потрескавшаяся краска тоже не давала никаких надежд.
– Ну барахтайся, барахтайся! – безумно посмеялся вдруг Макс, – она так же наивно барахталась.
Жук замер. Повернул маленькую чёрную головку в сторону говорящего, провёл лапкой по усику и продолжил попытки перевернуться. Так обычно бывает, когда кто-то говорит явную чепуху. Или же наоборот.
Макс встал со стула. Тот скрипнул. Тоже не вечный. Вот-вот развалится. Всё здесь скоро развалится, потому что старое. А вот Макс не старый, он опытный, ему только недавно двадцать пять стукнуло. И жук не старый, он явно моложе Макса, потому что наивно пытается ухватиться за воздух. В общем, стул скрипнул, когда парень встал. А потом протяжно скрипнул, когда Макс опять сел. Только с чаем. На столе теперь, кроме расстеленной скатерти, стояла горячая кружка.
Перевёрнутый чёрный жук на блекло-розовом подоконнике, опытный Макс, скрипучий и до жути старый стул, стол с затёртой скатертью и горячая кружка с чаем. Именно с этого и начинаются серьёзные откровенные разговоры. Или рассуждения. Или бред.
– Я теперь один, – констатировал вдруг Макс, отхлебнув немного чая. Горького.
Лапки жука замедлили движение.
– И завтра я буду один, так же как ты вон, перевёрнутый, – парень опять отпил из кружки.
Жук почесал лапкой другой усик и продолжил перебирать лапками в воздухе.
– Знаешь, есть события, которые действительно меняют людей, – задумчиво пробормотал Макс.
В голове отдельными кадрами проскакивал тот самый ужас, который никак не давал покоя.
– Я ведь по факту ничего тогда не сделал, и это убивает, понимаешь? – парень угрюмо отхлебнул из кружки.
Жук замер.
– Всё произошло так быстро… Мы поссорились, она вскочила на велосипед и помчалась. А я махнул рукой, мол, одумается, прискачет обратно.
Парень не отхлебнул чая. Просто уставился на жука. Как это делают глубоко задумавшиеся люди. Люди, которым теперь стало не пофиг. В голове никак не укладывалось произошедшее. Потому что произошедшее получилось абсурдным, неправильным, горьким. А это всегда убивает – понимание, что уже ничего не исправить.
Макс поставил чашку на стол. Посмотрел в окно. На улице шёл дождь. Сильный ливень. Барабанил по крыше. По окнам. По воспоминаниям.
– Вот ты барахтаешься в надежде, что выживешь, а она и не думала о том, что может произойти!
Жук обиженно продолжил ловить лапками воздух. Всё-таки он жук. Ему хочется жить.
– У неё повело колесо, возможно из-за песка, и она вылетела на дорогу и перевернулась! Так же, как и ты! – продолжал обвинять Макс, – Только вот опоры у неё не оказалось! – парень перешёл на отчаянный крик.
Он вскочил со стула и продолжил кричать, потому что знал, никто его не слышит. Ну разве что жук. Так и он помрёт.
– Я тогда тоже надеялся на чудо! И она! Она барахталась в этом велосипеде, двигая руками так же нелепо, как и ты своими лапками! Но фура не успела остановиться! Потому что было слишком поздно!
Макс резко замолк. Жук перестал двигаться, лишь изредка подёргивал лапкой в знак того, что ещё жив. Стул снова скрипнул. Парень сел обратно за стол. Отодвинул чашку. Чай был слишком горьким, чтобы продолжать пить.
– Всё из-за нелепой ссоры… всё из-за неё…
Чёрный жук вопросительно повернул маленькую чёрную головку к говорящему. И ещё пару раз настойчиво дёрнул лапками. Парень внимательно посмотрел на него. Так обычно бывает, когда в голове появляется осознание.
– Это я виноват…, – тихо прошептал Макс, – прости меня…
Он протянул руку к блекло-розовому подоконнику, на секунду задумался и перевернул чёрного барахтающегося жука. Потому что тот хотел жить. Как и она…
Зонт
Рассказ
В этом подземном переходе она шла одна. В руках держала раскрытый зонт. Чёрный. Вероятно, это вызвало бы улыбку у проходящих мимо людей, потому что здесь никогда не было дождя. Но и людей здесь тоже не было. Так что девушка, идущая с раскрытым над головой зонтом, могла не переживать о том, что же о ней подумают.
Серые стены подземного перехода и тусклый периодически моргающий свет, – всё, как в фильме ужасов. Только для неё это был не фильм. И пускай монстры, желающие разорвать на куски, не выскакивали из-за каждого угла, жизнь ей теперь казалась пугающей и бессмысленной. Она сама бы прикончила себя, будь у неё на это силы и смелость.
Когда заходишь в подземный переход, то он кажется бесконечным и в тоже время очень маленьким, сжатым, душным. Всё, что тебе надо здесь – как можно скорее преодолеть его, чтобы оказаться на нужном пути. Железнодорожном. Днём обычно слышны постукивания колёс чемоданов, телефонные отрывистые разговоры: «Да выезжаем скоро», «На втором пути, уже идём», «Скоро буду» и доносящийся женский голос: «Скорый поезд…прибывает на четвёртый путь ко второй платформе». А вот поздним вечером, когда в расписании практически нет поездов, здесь тишина. Последняя электричка на этом вокзале отходит в девять. А дальше идут товарняки.
Девушка шла по подземному переходу после девяти. Мятая белая футболка выбивалась из-под джинсовой юбки. Рука, не державшая зонт, безвольно болталась. Девушка периодически покусывала губы. Если бы в тот момент кто-то посмотрел ей в глаза, то на миг показалось бы, что она пьяна, но потом стало бы ясно – покрасневшие белки глаз и плавающий взгляд – признак горя. А горе – это бессонные ночи, слёзы, молчание, убийственные мысли, отрицание, а потом безразличие.
Переход закончился. Девушка с зонтом оказалась на улице. Медленно вдохнула. Выдохнула. И направилась в сторону платформы №3. Дождь уже давно прошёл, оставив в память о себе несколько больших луж. Они, конечно же, исчезнут потом, будто бы и не было их вовсе. Так же и она – когда-то исчезнет, будто бы и не было её вовсе. Будто не было всего того, что происходило с ней, не было чувств, эмоций, событий. Возможно, в чьей-то памяти она ненадолго застрянет, а потом будет вышвырнута за ненадобностью.
Фигура с чёрным зонтом над головой достигла края платформы. Пусто. Темно. Одиноко. Она посмотрела на рельсы. Прямые, параллельные друг другу, они никогда не пересекутся, какой бы там закон не был выведен каким-то там учёным. Всё, что их объединяло и объединяет до сих пор – это поезда, соприкасающиеся с ними колёсами. Так и фигуру с Ним объединяло немногое – лишь два колеса любви. Он любил вкусно поесть, а она – готовить. В остальном они, словно эти грёбанные рельсы, как оказалось, были параллельны.
Раскрытый чёрный зонт покачивался в руке, толкаемый ветром то в одну сторону, то в другую. Фигура смотрела на рельсы. Там одиноко лежала пустая упаковка из-под круассанов. Между двумя параллельно идущими железками. Так же как и «Сашка. Работа.» оказалась между ними. Если бы сейчас пошёл дождь, то фигура непременно бы растворилась в его каплях, превратилась бы в ту самую лужу, которая бы после иссохла под знойным солнцем. Впрочем, она и так растворилась. Только в его глазах.
Темнота хороша тем, что можно спрятаться, можно сделаться невидимым. Если отбросить все пугающие факторы, которые дорисовывает наш мозг, то в темноте даже лучше, чем на свету. Потому что никому до тебя нет дела. Ночью на перроне никого не было, чтобы остановить фигуру, сказать: «Дура! Стой же!». Потому что в это время до неё никому не было дела. Сейчас он спал с той самой «Сашкой. Работа.» и думать, вероятно, забыл о том, что фигура любила его. И любит. Именно поэтому хочет исчезнуть – чтобы её любовь не мешала ему жить.
Здесь. На платформе №3 она нашла свою любовь. Здесь она встречала его из армии. Здесь же всё и закончится. Потому что у всего должно быть логическое завершение. Фигура закрыла глаза в ожидании.
Прошёл час безмолвия. Зонт, покачиваясь на ветру, ждал, когда хозяйка выйдет из оцепенения, чтобы так же обратно пройти по подземному переходу домой. Но фигура не двигалась. Её белая футболка за этот час стала ещё более мятой и серой. А руки покрылись мурашками. Ночью веяло холодом, так же как и от него веяло в последние дни. Наверное, его можно было бы назвать Снежным Королём, если бы он так трепетно не относился к «Сашке. Работа.», что однажды вечером, вернувшись домой, назвал фигуру её именем, только, без слова «Работа». Именно тогда и стало ясно – он и она – параллельные прямые, которые никогда не пересекутся.
Послышались гудки. Приближался поезд. Товарняк. Ещё немного и этот глупый ход мыслей прекратится, так же как и эта глупая, абсурдная, бессмысленная жизнь. Девушке оставалось лишь немного подождать.
Приближающийся стук колёс. Воспоминания убыстрялись и убыстрялись. Вот она радостно задувает свечи на своё десятилетие. Вот она мечтает о том, как полетит в космос. Вот она поступает в университет. Вот встречает его. Они веселы. Она любит готовить, он – есть. Это их объединяло. Стоп!
Фигура резко открыла глаза. Ей послышалось, будто кто-то зовёт её. Обычно такое случается, когда разум берёт верх над сердцем. И человек начинает обращать внимание на что-то ещё, кроме самого себя и собственного горя.
Девушка огляделась. И вдруг заметила. Маленький чёрный комочек пищал чуть поодаль, только на рельсах.
– А тебя-то как сюда занесло?! – она спросила осипшим голосом и метнулась в его сторону.
Времени на размышления уже не было. Поезд приближался. Она спустилась и быстро подняла котёнка. Такого же чёрного, как и зонт. Товарняк промчался за спиной в следующее же мгновение.
В подземном переходе она теперь шла не одна.
В одной руке несла закрытый зонт. Чёрный. А другой крепко прижимала к себе котёнка. Тоже чёрного. Вероятно, встречные люди удивились бы, увидев девушку в выправленной и мятой футболке с котёнком и зонтом в руках в столь поздний час. Но людей не было. Да и девушке было всё равно, что о ней подумают.
Говорят, параллельные прямые никогда не пересекутся, особенно если это рельсы. Но это не так. И маленький чёрный комочек доказал это, вероятно потому, что он не учёный.