Дания Прасолова
Сихерче/Ворожея
Рассказ
— Измучилась? — Адия эби встретила меня у калитки. От одного взгляда её тёмно-карих, почти чёрных глаз внутри всё замирало.
У меня две әбилар — бабушки. Звук «ә» мне никак не даётся, поэтому зову их эбикайками. Райля эби — славится своей покорностью и добротой, дом, как и душа, всегда нараспашку. Адию эби все боятся. Я в свои пятнадцать её на голову выше, но рядом с ней даже двухметровый дед — Камедулла бабай становится маленьким. Подумает Адия эби что плохое — тут же сбудется, а уж если вслух скажет… Говорят, когда ей лет двадцать было, в сердцах крикнула «дуӊгыз» вслед мальчишке, который по огороду лазил, грядки топтал, клубникой угощался, так он в свинью и превратился. Уж не знаю, правда или выдумка, но ей уже семьдесят, а односельчане до сих пор сторонятся. Лишний раз в глаза не смотрят, здороваются кивком.
— Киль, куларыӊы юy. Ну что стоишь, заходи мой руки, — повторила эбикай по-русски. Прежде чем войти в святая святых — её кухню, — нужно совершить омовение, как перед намазом. — Совсем с тобой по-татарски дома не говорят, бесстыжие, — причитала она. — В русский сад отдали, потом в русскую школу. И что ты за татарка такая?
В просторной кухне пахло куриной шурпой. Я села на краешек стула.
— Ашаган келиме1? Худющая как глиста стала.
— Не хочется.
— Райля сказала по ночам не спишь, ворочаешься. Ну, по ком сохнешь? — спросила она, ставя чайник. — Рассказывай.
Я молчала. Может, покажет свою силу, сама догадается?
Весь учебный год мне и дела не было до мальчишек. Пятёрки волновали куда больше. Но каждое лето я в кого-нибудь да влюблялась. Правда, на месяц-другой, не дольше. В этот раз уже осенние каникулы наступили, а Рамиль всё не выходил из головы. Да так, что четверть ударницей закончила.
— На велосипеде катал, каждый день вместе. На карьер купаться, за подсолнухами, за кукурузой. На автобус домой провожал. Обещал встретить на турниках, как приеду. А тут...
Я рассказала эбикай, как написала письмо Рамилю. Мне хотелось продлить наше лето. Я там, он здесь. Мы не могли считать ресницы друг друга на расстоянии, лепить из колючего татарника выдуманных зверей. Но можно было нацеловать бумагу и отправить ему послание. Тёплое, неловкое как наши случайные прикосновения.
— А тут… — я почувствовала, как губы задрожали. — Иду, он сидит с Эдиком и Валерой. На нашем месте. Валера громко моё письмо читает, с выражением, издеваясь над каждым словом. Эдик гогочет, а Рамиль… Сидит улыбается.
— Может, похвастать хотел, — сказала эбикай, разливая чай по касюшкам2. — А может, у сердца носил, уронил, а они отобрали.
— Он теперь меня стороной обходит, не здоровается. Глаза прячет.
Я набралась смелости и затараторила:
— Верни. Ты не думай, сама пробовала. Раз ты можешь, мне по крови передаётся? В газете «Оракул» было: поставить у кровати перед сном чашку с вареньем. Сказать «как варенье сладко и приятно, так чтобы я тебе нравилась» и думать, думать о нём. Вот я до утра и думала, ворочалась. А он всё равно.
— И-хихихихи-иии, — Адия смеялась так, будто резали поросёнка. Прядь седых волос выбилась из-под пёстрой косынки, глаза потеплели, оттаяли. Даже слезинку пришлось смахнуть.
Отдышавшись, она подошла к широкому подоконнику. Там на газете лежали травы, я узнала только полынь. Она взяла горсть в левую руку, горсть в правую, соединила мизинцы и раскрыла ладони как при молитве. Нашёптывала тихо, почти неслышно, заваривая сухой чай в живой чаше.
Наконец, посмотрела куда-то мимо меня.
— Достань вощину. Ике. Два листа.
Вощина пахла мёдом и летом. Я аккуратно положила листы на стол, боялась поранить хрустальную мозаику.
Адия эби соединила ладони, и, растирая травы, засыпала ими обе пластины из воска. По центру на каждую положила длинный хлопковый жгутик.
— Скручивай.
Я послушно скрутила две свечи, пока она продолжала бормотать.
— Теперь слушай, — эбикай говорила медленно, осторожно подбирала русские слова, чтобы я ничего не напутала. — Придёшь домой, обвей одну свечу о другую, приговаривая: «как свечи свиты, так и мы с тобой будем свиты». Два фитиля соедини в один. Зажги, дай догореть, пока не останется лужа. Застынет — тут же неси к его дому. Неси аккуратно. Cломается — считай, ничего и не было. А донесешь — под порог, под коврик у входа, под ступеньки клади, куда получится. Переступит, наступит на неё — твой. Только ты хорошенько подумай. Пути назад нет.
— Рәхмәт, — поблагодарила я эбикаечку.
— Баг але, смотрите-ка, когда ей надо, сразу татарча вспоминает.
Она завернула свечи в серое льняное полотенце и проводила меня до калитки.
К двум часам ночи остатки свечей застыли в хрупкую медальку размером с ладошку. Я несла её под вой собак, которых перебудила, и думала. Вот Рамиль полюбит меня, а я уже не узнаю — сам он, по правде или я заставила. И что мне с такой парафиновой любовью делать? Вот привяжется ко мне, а вдруг к зиме всё пройдёт, как раньше осенью проходило. И он страдает, и я виноватая.
Я разломила восковую медальку на четыре части. Одну отдала воде, пока шла мимо карьера. Вода проглотила мой секрет и обещала молчать как рыба. Вторую схоронила в земле — та уверила, что для неё это удобрение. Третью раскрошила и попросила ветер замести следы. Он ничего не ответил, только ласково потрепал по макушке. Четвёртую часть медальки донесла до самого дома: бросила в бочку, где сжигаем мусор. Придёт огонь, закружит её в трескучем танце — считай, ничего и не было.
Пусть Рамиль и дальше ходит, глаза прячет. А я буду любить пока любится.
1 Есть хочешь? — здесь и далее мишарский диалект татарского языка.
2 От татарского кәсә — чашка.
Колыбельная для Летты
Рассказ
Летта проспала под яблоней целую зиму. Мама сказала, она родилась спящей, с закрытыми глазами. Папа сказал, она даже улыбалась. Мне её почему-то не показали. В тот день бабушка купила куклу в белом платьице — на рукавах кружево, на юбке блёстки. Я думала мне, оказалось — Летте. Куклу зачем-то раздели, а платье унесли.
Я помню Летту внутри мамы.
— Ариша, беги скорее сюда, — звала меня мама, показывая огромный, как глобус, живот. Я прижималась к нему ладонями и замирала. Боялась дышать, вдруг напугаю. — Сейчас, сейчас, подожди немножко. Вот, чувствуешь, пинается наша Виолетта.
Когда мама приходила укрывать, целовать и желать спокойной ночи, я рисовала Летте сердечко прямо на стенах её круглого дома. Иногда она шевелилась, наверное, ворочалась во сне. Младшим сестрам засыпать положено раньше. Только в тот вечер нарисовать сердечко не получилось.
Папа отвёз маму в больницу, я осталась с бабушкой. Думала, как же она там уснёт без моего сердечка. Бабушка укрыла, а поцеловать забыла. Только по голове погладила и быстро выключила свет.
В больнице бабушка сильно ругалась. Она у меня обычно добрая, а тут сильно ругалась. Это как наш кот Мася. Он обычно ласковый, но если тискать, когда без настроения, или хвост трогать — вцепится в руку зубами и давай лапами боксировать. Хожу потом вся в царапках. Папа говорит, это потому, что в Масе живёт тигр, не просто так он у нас полосатый. Вот и тогда, в больнице, в бабушке рычала тигрица.
— Да какой же это плод, нехристи, это уже ребёнок!
— Юридически это биологические отходы класса “Б”, подлежащие утилизации.
— Это я тебя сейчас в утилизацию сдам!
— Вы у дочери вообще спросили? Может, она не хочет на это смотреть.
— Спросила! Она попрощаться хочет. По-человечески.
— Ещё раз повторяю, эмбрион считается человеком только с двадцать второй недели. Вот аппендикс вам вырежут, вы же его хоронить не будете. Ей только лучше будет, забудет скорее.
Всю дорогу домой мама была тихая, бесцветная. Бабушка сказала, она сейчас слабая и ей нужно отдохнуть, не теребить вопросами. Я честно не теребила. А когда пришла её целовать, укрывать перед сном, слова сами выскочили.
— Это всё из-за меня?
— Нет, что ты, солнышко. Конечно, не из-за тебя. Так бывает.
— Надо было с тобой ехать в больницу. Нарисовать сердечко.
Мама впервые за день улыбнулась, обняла меня крепко-крепко. В домике Летты было пусто. Спросила, где она, узнала, что теперь она будет спать под яблоней.
— Летта уже не проснётся. Но мы хотим помнить, что она была с нами эти пять месяцев. Мне так легче. Нам всем так легче.
Ещё мама сказала, что они проводили Летту в другой мир, а в этом — каждую весну сестрёнка будет расцветать белыми лепестками. Но уже весна, а на яблоне ни цветочка.
Я спросила у бабушки, почему все яблони как невесты, а наша голая.
— Сорт такой — Грушовка. Цветёт через год. Значит, и яблок в этом году не будет.
Значит, этой весной Летта не расцветёт. Значит, надо что-то делать.
Поставить стул, достать с подоконника нарядную фиалку. Сперва погладить: листья бархатные, цветы фиолетовые. Виолеттовые. Пять лепестков в блёстках, по краешку — кудрявое кружево, в середине жёлтые бусинки. Потом взять лопатку и грабли. Не забыть лейку. Вынести всё под яблоню.
Мася следит за мной очень внимательно. Вдруг поломает? Надо защитить.
В коридоре стоит скрипучий шкаф, в нём — папин чёрный дождевик и резиновые сапоги, мамины летние шляпы, мои коньки, чемоданы, сумки на колёсиках. И синяя подкова-подушка. Папа цеплял её вокруг шеи, когда мы ехали в автобусе к морю. Подушка обнимала его мягкими лапами, такими же бархатными, как листья фиалки. Пусть теперь обнимает мою Виолетту.
Нотная грамота
Рассказ
— Не заберёшь — выброшу. Задаром никому не нужно, а места дофига занимает. — Мама любит перестановки и не любит, когда вещи пылятся без дела.
Пианино висит на «Авито» уже больше года. Во-первых, мало кто хочет заниматься самовывозом — наш дом стоит на горе у самого леса, туда даже такси отказываются ездить. Останавливаются у подножия, а дальше предлагают пешком. Во-вторых, найди мы фургон-камикадзе, пришлось бы прилично заплатить грузчикам, готовым тащить громадину весом триста килограмм. А «в-третьих» мне предстояло открыть уже дома, на месте. Чёрный «Смоленск» не пролез бы в дверной проём. Комната, в которую он заселился раньше нас, расположена в новой части дома. Мы строили её всей семьёй, своими руками — закладывали фундамент, конопатили паклей сруб из Иваново, обшивали стены серым шифером. Наверное, тогда маме казалось, что я никогда не вырасту, а значит и не уеду. Или что пианино пригодится внукам.
— Ты же думала, пригодится внукам? — сама не знаю, зачем так держусь за него, тысячу лет не играла и не собираюсь.
— Внукам синтезатор купим. Лёгкий, компактный, в наушниках можно играть. Уж точно лучше, чем это старьё. Да ты сама, сколько раз дома была — ни разу не притронулась. А я бы там шкаф поставила побольше, а в угол диван.
Разломать дверной проём, увезти за тысячу километров, а потом таскать по съёмным квартирам? Сдаюсь и гуглю «утилизация пианино». Страшно представить, что через пару часов его разберут на части. Стыдно перед ним, что так долго не касалась гулких клавиш, а ведь когда-то часами не могла оторваться. Благодаря ему в моей комнате побывали Бах, Шостакович, Глинка, Чайковский, Шопен и Григ. Вместе мы из ниоткуда извлекали звуки, вместе провожали их в никуда. Открываю крышку: пожелтевшие клавиши первой октавы до сих под подписаны вековой зелёнкой.
Пианино досталось мне по наследству от соседки Клары. Она запрещала звать её «баба Клара». Выглядела как иссушенная изюмина, лет на девяносто, маленькая, чуть сгорбленная, но всегда — нарядная. Иногда мама просила Клару приглядеть за мной. Я ни разу не видела её в обычной «домашней» одежде: всегда вечерние платья, всегда украшения. Её дом походил на опустевший концертный зал. «Смоленск» гордо стоял в гостиной, на креслах кипами покоились вечные слушатели — ноты. Клара садилась на круглый кожаный стул, открывала крышку пианино как шкатулку с драгоценностями. Плавно опускала руки, настраивалась. Пальцы её в этот момент становились одним целым с клавишами. Она играла всем телом, раскачиваясь вперёд-назад, будто в трансе. Мне казалось, это музыка играла Кларой, она была инструментом — продолжением фортепиано, его живой струной.
Правила были простыми: клавиши можно трогать только тщательно помыв руки с мылом, нажимать по одной, слушать с закрытыми глазами, чуть приоткрыв рот, и тогда:
В ноте «до» разливалось добро, реки текли в ноте «ре».
Мирная «ми», фантазийная «фа» уносили меня в облака.
«Соль» застывает слезинкой в глазах, «ля» скачет звонкой лягушкой.
«Си» как сирень пахнет весной.
Мне не хотелось домой.
К нам «Смоленск» переехал вместе с ворохом нот, когда Кларе стало совсем тяжело играть. Дом тогда был вдвое меньше, но мама нашла место.
Потом началась «музыкалка» с противным сольфеджио, нудными гаммами и техническими зачётами. Временами я ненавидела пианино за то, что в очередной раз провожу вечер дома. Временами не могла наиграться, раздражая соседей. Чёрный «Смоленск» был свидетелем моей первой любви, подпевая арией «Кармен». Он же помогал выливаться тоске в минорной прелюдии Скрябина. Однажды реанимировал каланхоэ — несмотря на полив по всем правилам, обмякшие листья опадали. Я где-то вычитала, что если цветам играть на музыкальных инструментах, они лучше растут. Всего неделя звуковых ванн — и каланхоэ аплодировал букетом оранжевых звёздочек.
Вещи отправляются на антресоли и забываются, как старые школьные друзья. Я была уверена, что пальцы ничего не вспомнят, но ошибалась. Ноты брать не хотелось, а вот нарядиться в вечернее платье — да. Форте, пиано — громче, тише, пианино подставляло обнажённые клавиши, пальцы ныряли в них, становились одним целым. Реки добра уносили меня в облака. Два часа до прихода мастера я провела в «Смоленске», очнулась от маминых слов:
— Ты иди, я прослежу, чтобы аккуратно. Запомни его таким.