|
Старушки, псы и прочее
Я научилась жить не торопясь,
вплетаться в эту медленную вязь
знакомых просек
и, если мне навстречу семенят,
здороваться, как раньше в деревнях,
поскольку все ж выгуливаем мосек.
Я научилась поболтать за жизнь,
про цены и погоду, метражи,
соседку-выпивоху,
пенять на запоздавшее тепло,
поддакивать про было и прошло
и даже охать.
Есть в этом некий старосветский кайф.
По сути, начинаешь привыкать
к себе, такой же суетной, невечной,
с которой расставаться жаль, а всё ж
и после будут солнце, снег и дождь,
старушки, псы и прочее, конечно.
До календарного свистка
Дожди рождаются ночами,
когда июль ещё хорош.
И ты не чувствуешь вначале
их пробирающую дрожь.
Они приходят не снаружи,
а просыпаются внутри.
Но ты не знаешь, что простужен,
что прорастают ноябри
в тебе до осени, задолго
до календарного свистка –
росой в траве, луны осколком...
Вот так и я, глупа, легка,
иду по августам босая,
не зная, что иду ко дну,
и до сих пор жуков спасаю,
на лапы их перевернув.
Сентябрь в Коктебеле
А.
Я без тебя скучна, как прелый лист.
Не исчезай, не уезжай надолго.
Всё врут – от расставаний мало толка.
Остановись.
Давай по коньячку возьмём опять –
по соточке, чтоб после не тревожить
покой, лежащий бликами на коже,
и мальчика напрасно не гонять.
Молчи, болтай, прищурив жёлтый глаз.
Скорми коту пол-радужной форели.
Какой сентябрь сегодня в Коктебеле!
Всё из-за нас.
Ну, на кого оставить этот люд?
Тоска, тоска... Ты посмотри – Волошин
угрюмо в море бороду полощет,
космат и лют.
Твой самолёт – сомнительный предлог.
Но, как всегда, иного нет в итоге.
Да что теперь. Храни тебя в дороге
куриный бог.
Моё
Моё – на сотни километров вдаль,
от облаков, накрывших Таганай,
до деревеньки под названьем Дурки.
Моя земля – Ахматовская копь,
и как её забвением ни гробь,
а только сам с собой играешь в жмурки.
Под прелью прошлогоднего листа
она хранит заветные места,
на карте – просто россыпь многоточий...
Ночное бормотание шивер.
Попутчик, тихий рыжий старовер,
который в город ни за что не хочет.
А хочет – к трём девахам пацанов
и на комбайне убирать зерно
в Больших Бакалдах.
Ещё немного вахты чёрт-те где,
и будет в жизни всё, как у людей,
как надо.
А мне как надо? Глянешь со скалы –
и лёгкие становятся малы.
И, знаешь что, завидую берёзе,
проросшей в серокаменной щели
на горсти даже пыли, не земли.
Как думаешь, а мы бы так смогли?..
Дорогу нудным дождиком развозит,
и мы идём за прежними след в след
по колее, по карте, еле-еле.
Но впереди виднеется просвет,
и облака белее и белее.
Пёс
Дожди зарядили. Апрельская хмарь.
Ночами промозгло и гулко.
Торжественно лапу задрав на фонарь,
мой пёс начинает прогулку.
Я тут на раёне давно аксакал,
мне всё и привычно, и скучно.
А этот, гляди-ка, опять поскакал
обнюхивать разные кучи.
Смотрю и завидую: эх, ни черта
не смыслю я в жизни, на деле.
Не верую в чудо травы и куста,
мечтаю о свете в тоннеле.
А псу ни к чему городить огород,
и светит ему без печали
фонарь – перекрёсток собачьих миров,
описанный в самом начале.
ХХ плюс
Бывает, память тянется, как нить
из ветхой кофты, вязаной в том веке.
Конечно, позабыть нельзя хранить,
и всё такое... Помнишь чебуреки
на Черкизоне? Дьявольский фастфуд
в горелом масле – бешеные бабки.
Напёрсточников тоненькие лапки.
Ты столько слил им. Ладно, что уж тут...
Вот так и я. Варёную джинсу,
ликёры и трёхдверные восьмёрки
несу по жизни в памяти, несу.
И эти захламлённые задворки
то наказаньем кажутся, то нет –
как будто бы они родили свет
в конце туннеля. И (прости мне, грубо)
пусть позади всё так же дышит мгла,
я выбралась, я выжила, смогла,
и хрен им в зубы.
Хотелось бы забыть те времена,
на самом деле.
У каждого из нас своя война,
свои фантомы и своё похмелье.
И так чертовски тошно быть людьми
с бэкграундом весёлых девяностых.
Но мы их пережили, чёрт возьми.
А память – просто
всё тянется и тянется, как нить.
Сижу, в клубок мотаю, а накой мне?
Конечно, позабыть нельзя хранить,
и всё такое...
Дрова
Давай проспим к чертям собачьим
весь этот грёбаный ноябрь...
А дед сейчас ещё на даче
коптит безжизненную хмарь.
Моя душа на грани фола,
она уже едва жива.
А он выходит полуголым
колоть дрова.
Ему за восемьдесят, деду.
Он мизантроп, дикарь, вещун.
А я лежу себе под пледом
и смыслы некие ищу:
о снег!..
о век!..
о человек!..
А дед клянет свои колени,
ворчит, высмеивая боль.
И в печке щёлкают поленья.
И всё бессмысленно в сравненье
с вот этим дымом над трубой.
14 апреля
Проще не думать, не слушать, закрыть глаза...
Это бессмысленно. Если немного за
рамки мирка своего на минуту высунуть нос,
сразу поймёшь, что обратной дороги нет:
всё, что ветшало в мире полсотни лет,
хочешь не хочешь, сегодня идёт под снос.
Тут бы уместен метафор цветистый ряд,
пара аллюзий на бедный вишнёвый сад,
и романтичным закатом дожать строку.
Только, ты как ни прячься в сплетенье фраз,
мир не останется прежним на этот раз.
Впрочем, пока есть время, тоскуй, тоскуй…
*
Бывало, мы с тобою раньше
всего-то ждали, что весны
и лёгких туфелек из замши,
и, пересказывая сны,
искали смыслы, да напрасно –
всё было нежность, было чушь...
Вон облака, смотри-ка, гаснут
на самом дне апрельских луж.
И по утрам я жду не чуда –
покоя: чтоб, открыв глаза,
услышать перестук посудный,
как сорок лет тому назад.
Потом на ощупь, сонной мухой,
не беспокоясь ни о чём,
ползти на солнечную кухню,
где мама блинчики печёт…
*
Пятидесятый день войны.
Весна. В лесу подсохла слякоть...
Поверишь, я теперь заплакать
могу, скорей, от тишины,
в которой и намёка нет
на страх, и слабость, и сомненье –
из года в год и тыщи лет
живое тянется на свет
из зимней тени.
Когда бы Ты меня спросил,
когда б ответить было право...
Дай мне терпения и сил –
таких, как этим зябким травам.
|
