|
* * *
Летит ночная электричка
сквозь лес ночной.
Перевернуть ещё страничку,
смочить слюной.
Пустой вагон окинуть взглядом,
слезой, верней.
Она была с тобою рядом;
ты не был с ней…
Подать на выпивку старухе –
не на вино.
Зевнуть слегка, раскинуть руки,
взглянуть в окно.
Идти в ночи, ладони грея
в бесснежье тел.
Что жизнь? Прошла. Прошла быстрее,
чем ты хотел.
* * *
Иду, по плечи в снежной вате,
в трамвае, скрыт толпой, стою.
Я проживу на автомате,
внедрённом кем-то, жизнь свою.
Дела летят с моих ладоней,
слова горчат сильней во рту, –
и мысли кажутся бездонней,
чем приближают пустоту…
Иль это кажется, что будто,
пластинку времени дробя,
я только надоблюсь кому-то,
надёжно скрывшему себя?..
Но вот – мелькают остановки,
огнистый порт на берегу,
и чьи-то женщины обновки
вскользь оправляют на бегу.
А я иду, и снег мешаю,
мороз нагрянувший браня,
и всё кого-то вопрошаю,
чего он хочет от меня.
* * *
Мой город, навеки усыпанный и усыплённый
огнями в коробках, окутанный шубой снегов…
О чём говорил я с той девочкой, неразделённой
любовью страдая, о чём с голубых берегов
кричал, провожая кораблик задумчиво, медлил,
порядок зазубренный слов оставлял не у дел?
Не зная, куда поступить: не в морягу, не в мед ли –
ответствуя чайкам, над тихим заливом галдел?
Я шастал к друзьям неизвестно какими дворами,
домой возвращался, как папа наказывал мне.
И в окна смотрел, и смотрел, как летят веерами
вверху облака, рассыпаясь в своей белизне…
Мы снова гляделись до одури в отблески луж, но
по части кривых отражений – они нам не шли.
И было порой хорошо так, что не было нужно
отчизны другой, да и думать о ней не могли.
Мой город, как тают снега, как они выпадают –
знакомые лица как странно теряются в них!
Торопятся в давние годы, любовью страдают
и ищут романтику в долгих прогулках ночных.
И я не забыл ничего: как фасад морвокзала
сливался в пургу с разошедшейся в дым пеленой;
как молча артисты брели из холодного зала,
и два старшеклассника важных дружили со мной.
Мой город, я помню: за вечной полярною мглою
троллейбусов белые стенки, больниц потолки,
сиянье над сопками, снег над вокзальной иглою,
закрытые в десять – пекарни, ментовки, ларьки…
Я помню: скамейки, размытые ливнем аллеи
и девочку – ту же, на крыше, на самом краю…
До смерти бессилен, о чём я ещё пожалею?
До жизни бездарен, о чём я ещё пропою?
* * *
Под снегом было хорошо так,
мы вместе шли, ни белых трасс
не видя, ни стальных решёток –
мы так любили в первый раз!
Мы вместе шли, и падал – Боже
мой, как он падал! – тихий снег.
Непостижим и невозможен,
он шёл от крыш домов, а не к.
Твоё пальто… Какие страсти
кипели в теле, скрытом им!..
Ложились звёзды разной масти,
верны созвездиям своим.
А мы всё шли. Шаги мешались
со светлой снежной тишиной,
и чуть не годы возмещались
за те мгновенья в час ночной.
Срывались хлопья – и летели,
сбывались детские мечты.
Мы шли во двор, и на качели,
смеясь, запрыгивала ты.
И мне хотелось лечь, укрыться
от снега, шедшего в пробой;
в тебя войти, в тебя зарыться,
с тобой остаться, стать тобой.
Не слышать музыки за дверью,
лежать, не предаваясь снам.
И жить по древнему поверью,
за всё открывшемуся нам.
И – ничего, о чём – ни слова
сказать нельзя, не говорить…
И, умерев, родиться снова,
чтоб это снова повторить.
* * *
В девяносто четвёртом году
так же весело клёны стучали,
те же радости были, печали
в девяносто четвёртом году.
В девяносто четвёртом году
так юны были папа и мама,
и звучала прелестная гамма
в 90-ом приморском саду.
В девяносто четвёртом году
я ещё не родился. Мой ангел,
расскажи мне, когда я уйду,
нагадай на разбитой фаланге.
И, как надо, со всеми в ладу
проживу, но запомню и это:
сад приморский, горячее лето
в девяносто четвёртом году.
* * *
Снег был похож на концерт Шостаковича
(Бог его, что ли, на скрипке играл):
мёл, задыхался, гремел – и с тоской, ещё
детской, аккорды последние брал…
Снег – отходил, притаившись сюитою;
падал печально, задумчиво – так,
словно искал в себе звёздами витую
душу под кстати не сыгранный такт.
Снег продолжался и жизнь укорачивал,
мысль, как разбойницу, силясь распять.
Раны залечивал, вспять поворачивал
время – и мир поворачивал вспять.
Всё прекращалось, покорно движению
снега, и Свет – партитур торжество –
вдруг возникал, как вулкан, извержению
верный – и вновь испытавший его.
* * *
…И будет снег. И будет – тишина.
А больше ничего не будет, кроме
принятия, что жизнь завершена.
Но вспыхнут звёзды на аэродроме,
и город сонный, всё ещё живой,
слегка качнётся, посопит немного,
махнёт покрытой снегом головой
с застенчивым усердием немого –
и всё замолкнет. Только тишина –
и, может быть, уже чужие звуки;
а в них такая музыка слышна,
как будто снова жизнь сотворена,
и смерти нет уже, и нет разлуки.
* * *
И не о чем жалеть, и некого печалить,
и тот же свет да свет над белою Двиной.
Когда придёт пора проститься и отчалить,
наверно, только ты останешься со мной.
Наверно, только ты, да облачко простое,
да глупая река, стынь, под судами лёд.
Я с вами жил да жил, да ничего не стоил…
Какой густой закат над городом встаёт!..
Ни слова обо мне. О вас – ещё немного,
буквально тишина, объятье, может быть, –
и слёзы на щеках – и всё – и нет земного,
и вас, парящих там, так хочется любить!..
И вдруг со стороны, из тьмы, из ниоткуда,
из самых тихих нот возникнет голос твой,
как знак того, что нет осмысленнее чуда,
чем вечность, – и умрёт строкою стиховой.
* * *
бытописатели окраин поэты свалок и дворов
пока живём и умираем осознаём что путь суров
уходим медленно старея несём в карманах тишину
они болтают о хореях не предназначенные сну
пророки местного разлива сидят в сиреневом дымке
у поликлиники тоскливо ещё тоскливей на звонке*
струя сиреневого дыма впилась навеки в поры щёк
жить стало так невыносимо что стало даже хорошо
и вот опять опять по новой да жаль не пишутся стихи
ах в жизни грешной и хреновой раскаиваться за грехи
одна задача у поэта и у любого дурака
пожить раскаяться за это и улететь на облака
и там смотреть с блатного пуха на этот глупый мир земной
ну всё покеда смерть-старуха теперь и ты пришла за мной
да только смерти в жизни нету а есть один блаженный свет
лети теперь поближе к свету как раз туда где смерти нет
и говори чуть усмехаясь махая вечности рукой
какая жизнь была плохая а ты счастливый был какой
* звонок (жарг.) – конец срока наказания
В начале лета
Солнце, раскрасив небо в цвета латуни,
Долго садится за сопки. Горланят чайки.
Ночью светло, как днём. Хорошо в июне:
Можно вынести мусор в трусах и майке.
Можно смотреть на небо, как на Пикассо
Смотрит поклонник Мунка или Ван Гога.
К полночи ветер мчится, смолкает трасса,
В матовой дымке рискуешь увидеть Бога.
Мимо плывут барашки, бодаясь дружно,
Розовой шерстью тыча в бока друг дружке.
Можно завесить шторы, но вряд ли нужно.
Лучше пить мятный чай из любимой кружки.
Лучше сидеть и думать, и понимать, что
Лето короче жизни. И в мире тесно.
И если у корабля есть одна лишь мачта,
Он доплывёт до любого на свете места.
|
