Дарья Беляева
Окарина и сердце тундры
Рассказ
Мать моей праматери говорила, что, когда в небе над покатыми сопками выплясывают пазори, а в воздухе чувствуется стылое дыхание льда, в сердце тундры, где тропа, петляя, исчезает в рябых топях, можно отдать часть себя.
Там, где скрюченными перстами из болотной земли торчат изъеденные дождями эгириновые камни и китовыми костями выложен лабиринт, где дрожит пелена осеннего тумана, можно отдать часть себя.
Из промерзшей земли выползет хюльдра, поводит вокруг черными глазами, распрямит затекшие плечи, придет в центр лабиринта из молочно-белых костей и заиграет на резной окарине, запляшет, выбивая босыми ногами такт – бом-бом-бом.
Костыч на ней изорвался, висит клочьями, у рубахи рукава в тине да седом мхе, из прорех вдоль хребта торчит ягель, побеги клюквы прорастают. Где в землю пяткой ударит – мухоморы и другие грибы поганые полезут, где носком шлепнет – болотные ягоды из земли тянутся. А хюльдра знай себе покачивается в танце, с кочки на кочку перепрыгивает, пляшет вокруг изъеденных дождями костей – тянет свист окарины над лабиринтом, глаза от удовольствия жмурит. Нечесаные волосы на ветру развеваются, горят осенней листвой, выцветшие ленты спутались в них с летним вереском, морскими ракушками, косточками птичьими, яркими перышками.
Долго играть на свистульке да плясать может – не днями, неделями. Дождется пока хмурые сопки мех осенней листвы сбросят, ощетинятся черными изломанными ветвями. Дрогнет напев окарины охотничьим рогом, хрипом вороньих стай, крутанется хюльдра вокруг себя, замрет, словно выжидая отклика, и снова куражится в танце – то резче, то плавнее. Молчит тундра, только ветер скулит и мается, холодает – морозит стылую землю, набрасывает на камни да кости инистые узоры. Изморось вязью течет, сливается в имена чьи-то, заклятия, потом исчезает, в другие складывается, будто силится рассказать что-то.
Зовет к себе хюльдра, все дальше и дальше плач окарины разливается, рыщет волчьим воем, совиным криком по засыпающему лесу, звенит над бездонными озерами, зловещим эхом откликается из ущелий. С каждой ночью все злее и пронзительнее кличет, обрывается плачущий зов гневливым шипением.
Промерзлое небо почти к земле склоняется, как хищный зверь припадает на лапах, тянется туманом к лабиринту, словно языком камни лижет. Все ярче пазори цветут в черноте, вторят танцовщице, змеятся по небу, расползаются до горизонта невесомой сетью. Гаснут путеводные звезды, меркнут, точно в насмешку над заплутавшим путником – не выведут к дому.
Уведет сияние за собой – тут-то и пропадешь. Осенние пазори злые да голодные выплясывают в небе… Зовут за собой по утренней мороси, по пожухлой листве звериными тропами идти, себя позабыть и речь человеческую не вспоминать. Уйдет горемычный в лес от тоски и жалобного плача окарины, шкуру звериную наденет, станет рыскать по черному лесу, искать путь к костяному лабиринту. Туда, в сердце тундры, где среди болот чернеют эгириновые персты камней, где из-под ног танцующей хюльдры прорастает кислая клюква. Но обманет неверный напев, заведет в топь, в ущелье, в охотничий капкан, там и оставит. Бросит, как дитя бросает надоевшую истрепанную куклу, да пойдет искать новую потеху.
Мать моей праматери подбрасывала хворост в огонь, любовалась им и, вычищая рыбу от костей, поучала, улыбаясь морщинистыми губами, как, когда спелая клюква наливается сладостью, отдать часть себя.
Как, когда беззвездная ночь скалится над остовами китов, молочным туманом лижет поросшие седым мхом камни, а безмолвие севера обрело плоть, отдать часть себя.
Когда пронизывающий дождь поволокой повиснет над горизонтом, оленьей тропой, поросшей ягелем, можно дойти в сердце тундры. Мимо глубоких заячьих нор. Мимо цветущей поджидающей топи. Не оборачиваясь назад брести на тонкий зов окарины.
Не танцует в дождь хюльдра, не бьет, торжествуя, в землю пяткой, порождая ядовитые грибы, не ударяет, играючи, носком, высекая из земли ягодный побег. Замирает в костяном лабиринте, тяжело дышит загнанным зверем, змеится из-под рваного подола чересчур длинный коровий хвост. Обвивает кольцами голые щиколотки. Вытягивается в высь легкий стан, готовый лопнуть тетивой. Прерывается прежний напев, по-другому подносит к обветренным губам окарину когтистая рука. Тихий свист разливается среди дождевых струн, легкий и нежный.
Возвышается над китовым остовом хрупкая фигура, поет ему колыбельную… В воздухе разливается аромат далекого океана, пахнет солью, водорослями, смолой. Чудится плеск волны, шуршание гальки, шипение песка на прибрежных камнях. Исполинская тень горбача призраком взмывает ввысь. Огромный скользит он противусолонь играющей хюльдры, то отдаляясь, то сужая круг. Серповидные плавники разрезают пелену дождя, горбатая фигура постепенно тает, растворяясь за туманной завесой.
Под ногами хюльдры вянут побеги горько-сладкой клюквы, зрелые ягоды катятся по земле, лопаясь и исходя соком. На острых костях лабиринта черным проступают узоры рун и годичных колец.
Невесомый напев окарины постепенно смолкает. Слышно дыхание земли, упругие удары дождевых капель, ток крови и бубноподобный грохот сердца. Хюльдра дышит глубоко и шумно, облачко пара вырывается из рта. Исполинская фигура оборачивается, темные масленые глаза полнятся любовью, на губах улыбка.
В лабиринте из изрезанных дождем китовых костей, когда в черной небесной бездне пляшут пазори, а пронизывающий до костей ветер кружит хлопья острого снега, мать моей праматери берет меня за руку и уводит в промерзшие земли.