|
***
Ты не суди обо всем строго –
начнется одна судьба:
заплетется в сеть дорога
поймает меня и тебя.
Как бы ты не боялась,
беспредельно я не был бы глуп
пропасть покроет шалость,
где есть прикосновение губ.
Звонки телефонные, встречи…
Не ври – это все не про нас.
Нам ближе выстрел картечью,
слезоточивый газ.
Нам ближе полжизни бояться,
но в действиях твердыми быть,
со сцен не уйдем без оваций,
спокойно разрубим нить,
что вяжет кровные связи,
где спутаны семья и дом,
кириллицу сменим вязью,
если лучшей ее найдем.
И если встанем на баррикады,
даст Бог, у нас одна сторона.
А больше? – нам большего надо,
была бы доступной цена…
***
Я такой какой есть –
в этом вся жесть.
Таким меня не съесть –
в этом вся жесть.
А все же, все же, все же,
если подходить строже,
к себе подходить строже,
то я походу должен:
подойти,
отойти
и больше
не подходить.
"Озеро Чад"
Послушай,
недавно, читая знакомый стишок,
я, знаешь, совсем занемог...
Послушай:
Там где-то у озера Чад,
трое черных жирафа коптят.
Та мысль – лето в снеге,
не греет хоть бегай...
но жрать-то хотят,
и нет там цыплят –
коптят...
Знай: черный для белых, что белый для черных;
короче, наш черный страдал обреченно:
границы колоний до озера Чад
идут, как не ходит на марше десант –
быстрей или медленней (это не важно) –
и черные наши томимые жаждой...
Послушай:
где пухлое тело-скелет,
где живот-барабан разогрет –
там воздух душен,
и залпы из ружей,
там трое хотят
и слезно вопят –
коптят...
А белые "Бремя" читают Редьярда,
сигары шмаля у стола для бильярда.
Границы колоний до озера Чад
дошли, как не ходит на марше десант.
И черные гнили под бремя каучука:
ну, да, гуманизм был великая штука...
Послушай:
теперь-то у озера Чад
лишь кости жирафа лежат...
когда ж заткнешь уши,
то станет лучше,
а жрать все хотят
и слезно вопят –
закоптят...
Времечко
С расстановочкой, обыкновенно накатом,
отмечая нам: «Все здесь сон»,
зашагает время, чертя круг циферблата,
будет сыпать в стекле песком.
Точно ЗК на прогулке,
узник пожизненно или у стенки смутьян,
тик-так харкнет в лицо шуткой:
«На браконьера в лесу рос да вырос капкан».
Движение по этапу,
где ведут стрельбы, сначала целясь в упор,
толкут, вгоняют всех в слякоть.
Да, здесь не станут щадить, вынося приговор.
Иногда почесываясь – бремя экземы –
отходя от побед зараз,
вдруг догадкой крутим: «Не поймали мы время,
это время поймало нас».
Вот «тик-так» проходит пережимкой артерий –
остановленный механизм.
Разбивает стёкла – и удар тот мгновенен –
не польется песок на бис.
Я часы – в ремонт, там часовщик – всегда молод,
В зеркалах – я морщинист, стар.
Он-то ел, шутил, меня ж терзал, съедал голод,
глас звучал: «На краю привал».
Я ел, но мне не наесться.
Мне каждый овощ иль фрукт – на лице борозда,
он же пил – бестия бестий –
много курил, повторял: «Хочешь? Есть фуагра.»
Мне зачем, зачем твои заморские вещи?!
Я хочу так же жить, как ты!
Тут он смолк и выпил, рассмеялся беспечно,
а потом подарил часы.
***
Разреши мне стать паяцем,
чтоб сказать про все, как есть.
Разреши мне посмеяться
над всем, что доступно здесь
Над любовью, жизнью, смертью –
нужно? – я и над собой,
и над теми, кто завертит
властью или же судьбой.
Я же мал мой-мой правитель,
шибко мал и очень глуп,
ты позволь мне сбитый ритм
не достойный слуг.
Шутка, шутка – знаешь, впрочем,
я ни капли не боюсь,
я ничем не заморочен
это только в плюс.
Потому, мой-мой правитель,
сколько денежки не мой,
никуда тебе без свиты,
поделись с ней и не ной.
Ты не Ной, чтоб при потопе
для тебя готов ковчег,
не единственный ты в топе
Форбса человек.
Да-да-да, я полн сарказма
и, пожалуй, лишь его.
Ну, так что ж таков мой разум,
я конягой: «Иго-го!», –
прокричу, чтоб было громко,
поваляю дурака.
Эх, была б моя котомка
вся полна бабла.
Но полна моя котомка
шуткой цельной, нарезной,
шуткой я пуляю ловко
даже в череп свой:
значит, сядут как-то трое
жизнь-старуха, смерть-юнец
и любовь к тебе на горе,
а я деру – молодец!
Перебор твоих подружек,
прям султановский гарем,
на меня не хватит кружек:
я шаг в тень – и нет проблем.
Ты сиди-сиди правитель
срок плюс срок, плюс срок,
разъезжай в Москву да Питер,
да точи свой слог.
Не умея быть серьезным,
уйду ближе я к себе.
Несерьезность – трезвый воздух,
я пою себе: «Бе-бе».
Вот он я – самец-коняга,
а хотишь самец-баран,
я живой и без напряга,
не придворный истукан.
***
Ты пройдись по мне, как по струнам,
если такое возможно,
чтобы в мире твоем подлунном
все тоской ныло острожной.
Как в далеких стихах поэта,
жившего между столетий,
чтоб туманно все шло при этом,
чтобы каждая фраза – соцветье.
Ты пройдись по мне, как по кнопкам,
клавишам в аккордеоне,
чтобы музыка, как из топки,
чтоб тепло от нее в переходе,
на морозе не дала б замерзнуть,
чтоб под нее да вприсядку,
чтоб похожей была по тону
на превеселую пляску.
лучше сделай меня рукою,
чтоб инструмент подчинялся,
я б тогда только стал собою,
сам выходил бы из транса.
Инструмент бы стал продолженьем,
я же не часть инструмента;
вот тогда-то в одно мгновенье
зазвучала б свобода концертом.
Легко музыку ставить другим,
сложно музыку для себя выпросить.
Ты поверь в меня мой серафим –
выпусти…
Желание
Поутру хочется взять молоток,
соседям моим моралистам
дать по башке, всего лишь чуток,
ударов примерно триста.
Я, поверьте, совсем не злой,
я очень, поверьте, милый,
но шум мне вообще не родной
обосновался в моей квартире.
Отсюда, значит, мой сон,
который выражает желание:
я купил фаустпатрон:
«Ну, сосед!
Здравствуй,
здравствуй
и до свидания…»
Город
Ты тянешься вдоль моря ленточным червём,
ждущим пищу на выходе из желудка.
С каждым годом ты всё длиннее –
неудивительно:
все живое стремится жить,
занимая новые пространства,
новые пространства…
И во мне –
в моей душе,
в моем теле –
всегда есть место для тебя
или под тебя,
поскольку,
я люблю тебя, люблю,
как хозяин любит своего паразита;
напитанный твоим токсином
в чУдных галлюцинациях
танцую я –
человеческая кукла в приступе тарантизма,
в приступе опьянения,
в приступе радости,
ненасытной радости…
И я люблю тебя, люблю,
как наркоман дозу,
как токсикоман лак, клей, краску,
как алкоголик бутылку,
если она полна,
если на дне, хоть что-то осталось,
хоть что-то осталось…
И ты нужен мне… нужен…
…а я…
…я расскажу тебе о том,
что города умирают,
когда из них уходят люди.
Люди уходят пораженные токсином,
ядом сверхпаразита:
его вывески, его афиши, его слоганы –
в тебе,
в тебе…
… тебе же известны законы,
главный из них:
сильный поглощает слабых –
это норма, норма –
просто борьба
меж видов,
внутри видов,
всех против всех…
Мне ли молодому организму
говорить тебе о том?
Мне ли?
Млекопитающие моложе червей,
если смотреть эволюционную ветку,
моложе червей…
Ты древнее и все же:
когда человек уходит…
Но я вру, вру…
… не слушай, не слушай –
смотри.
Пятница. Вечер.
Я танцую,
будто повторяя движения тарантеллы,
и бочка-бас
звучит эхом гигантской кастаньеты,
гигантской кастаньеты –
ритмом пляски святого Витта…
А кругом
– пляшут и смеются,
смеются и пляшут:
механические куклы,
заводные куклы,
куклы на ниточках,
куклы без ниточек –
куда мы уйдем?
Куда?
|
